Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
С тем молодым человеком мы встречались пару раз, но потом я познакомилась с другим.
Тот был старше меня, на несколько лет. И я обнаружила, какое это удовольствие, когда чувствуешь себя младше.
По крайней мере, тогда в игре «мужчина–женщина» появляются добавочные краски.
Как и в игре «женщина–мужчина».
Вот только, если это игра.
А та ситуация, в которой я оказалась, когда поняла, что он хочет меня убить, не игра.
Это бег на выживание.
Пусть даже сейчас я никуда не бегу, а жду его дома.
Его.
Моего ненаглядного.
Моего обожаемого.
Моего предполагаемого убийцу.
6
Я решила приготовить на ужин курицу и приготовить ее так, как он больше всего любит.
Оказывается, на это у меня было время.
Он позвонил и сказал, что задержится.
И когда я положила трубку, то почувствовала облегчение.
Такое сильное облегчение, что снова заплакала.
Я сидела в кресле рядом с телефоном и плакала.
Рыдала.
Опять выла белугой, хотя никогда не знала и даже не задумывалась о том, кто она такая.
Я плакала от того, что — на самом деле — больше всего боялась сейчас увидеть его.
Услышать, как он звонит в дверь.
И открыть эту дверь.
И увидеть, что он стоит на пороге.
И что–то говорить ему, что такое, что я говорю ему каждый вечер.
Хотя — на самом деле — сегодня я могу сказать совсем другие слова, милый, могу сказать я, дорогой мой, ты знаешь, я приготовила тебе подарочек, он перевернет все нашу жизнь, ты уже никогда не будешь прежним, как никогда не буду прежней и я. Мы станем другими и тебе никогда, никогда не удастся…
Я не договариваю, я забываю слова, которые хотела сказать.
Он позвонил и сказал, что задержится.
И этим дал мне время.
Я могу достать из кармана халата дискету и включить компьютер.
Я могу заняться собой.
Я могу убрать квартиру.
Я могу приготовить ужин.
Я могу просто лечь и смотреть телевизор.
Смотреть телевизор и ждать, когда он позвонит в дверь.
И тогда пойти в прихожую, открыть ее и сказать ему те слова, которые я забыла.
Я могу сделать все это, хотя больше всего я боюсь первого варианта. Дискета тянет карман, я чувствую, что — как бы мне не хотелось — я не должна делать это, лучше всего вообще положить ее на место, в тот самый нижний ящик стола, где она лежала рядом с ножом.
Хотя мне безумно хочется включить компьютер.
Точно так же мне безумно хотелось позвонить ему сразу же, как из коробки с видеокассетой, выпала его визитная карточка.
Неприметная визитная карточка с его номером телефона.
Я смотрела на нее и чувствовала, как у меня влажнеют ладони. Потеют. Становятся мокрыми.
И мне хотелось сразу же снять трубку и набрать этот ряд цифр.
И сказать ему…
Те слова я тоже забыла, я вообще забываю слова, иногда они застревают даже не на кончике языка и не в горле, а где–то ниже, чуть ли не в районе диафрагмы, а когда я вспоминаю их, то они оказываются другими.
Совсем другими.
Я встаю с кресла и тупо иду в сторону ванной.
Если с чего и начать, то проще всего — с себя. Процесс ожидания. Два, а то и три часа. И тогда он придет. Придет и позвонит в дверь. Я как улитка, ползу по квартире, ноги ватные, но это не от коньяка, это от жизни, это от того, что я нашла в нижнем ящике его стола и от того, что давно — как хитрый и жилистый червь — живет во мне.
Ощущение того, что он хочет меня убить.
Я доползаю до ванны и вползаю в открытую дверь.
Включаю кран с горячей водой, смотрю, как над ванной поднимается пар.
Если что сейчас и надо мне сделать, так это быстро и решительно сбросить с себя халат, так же быстро и решительно принять душ, а потом начать готовиться к его приходу.
Но решительности давно нет, она была утром, когда я пошла к Седому, а сейчас я тюхтя, улитка, черепаха, даже не кусок мяса с дыркой между ног, а слизень, боящийся всего на свете.
Точно такой же я была, когда смотрела на его визитную карточку.
Я хотела позвонить и не делала этого.
Я не делала этого день, не делала этого два дня.
И на третий день я не решилась.
Я жила как в тумане, я хотела позвонить и не звонила.
Я не звонила так долго, что уже стала забывать то ощущение, что пришло, когда он развел меня широко–широко и я почувствовала: сейчас что–то случится.
И то ощущение, когда у меня внутри все горело, холодная вода лилась на голову, а он методично обрабатывал меня сзади и хотелось кричать.
Кричать, петь, выть, царапаться, вилять задницей от восторга как собака виляет хвостом.
И даже то ощущение, когда я начала дрожать, какая–то пружина сорвалась с места и стала разматываться там, внутри. От самого низа и до верха.
И лишь когда я поняла, что забываю, я решила набрать его номер.
Я сбрасываю халат, снимаю лифчик и трусики, отчего–то брезгливо смотрю на них, а потом бросаю в контейнер для грязного белья.
Поворачиваюсь к зеркалу и начинаю пристально изучать себя.
Белый верх, черный низ.
Крашенная блондинка с давно не стриженным черным лобком.
Я намылила промежность, взяла бритву и безжалостно стала уничтожать свои заросли.
Пусть останется только белый верх, а низ будет бритым.
По крайней мере, ему это должно понравиться.
А если и не понравится, то мне уже все равно. Почти все равно.
Когда я позвонила ему, то вначале долго никто не брал трубку.
Почему–то так бывает всегда, когда это для тебя очень важно: ты готовишься, ты собираешься с духом, ты ныряешь с головой в омут, а там длинные гудки.
Я положила трубку и подумала, что — может быть — это и к лучшему.
Бритый лобок горит и зудит, но это пройдет, надо принять душ и смазать себя кремом.
Баночки стоят на полке, полка влево от зеркала.
Это — моя полка, его полка — вправо от зеркала.
Там тоже стоят баночки, но их меньше.
Я сполоснула бритву и подумала, что надо побрить и подмышками.
Как под левой, так и под правой.
Только белый верх, один белый верх.
У меня короткая стрижка, хотя когда–то я носила длинные волосы.
По крайней мере, в тот день, когда начала звонить ему.
Я звонила и звонила, а волосы рассыпались по плечам.
Не жгуче–черные и не темно–каштановые. Что–то среднее, странный такой оттенок, почти брюнетка.
Я залажу в ванну и переключаю смеситель на душ.
Горячая вода — спасение человечества.
Когда ее нет, то жить не хочется.
Но сейчас она есть и я опять яростно мылю себя между ног. И подмышками. И намыливаю груди, свои крепкие, но средних размеров груди.
Груди не рожавшей женщины.
Почему–то не рожавшей, как бы мне этого не хотелось.
Хотелось, да не получилось.
И не получается.
Вначале я намыливаю одну грудь, потом — другую.
Когда он взял трубку, то я растерялась.
Я готовила слова и я их забывала, а потом вспоминала и готовила снова.
Но когда он взял трубку, то я онемела.
— Ну, — сказал он в телефон, — кто это?
Этот кто–то молчал.
— Говорите, — повторил он, — чего вам надо?
Мне многое было надо, но я не могла ничего сказать.
— Я вешаю трубку, — сказал он.
— Не вешай, — выдавила из себя я, — это я.
— Кто — я? — удивился он.
— Я, — мой голос вдруг запнулся и начал исчезать.
Я стою намыленная в ванне и поливаю себя из душа. Мыло смывается вместе с грязью и потом, как бы мы не старались, но мы почти всегда грязные.
Я чувствую, как кожа начинает дышать.
Я смотрю на свои соски и они мне нравятся.
Как нравится и чисто выбритое местечко между ног.
Хотя вот так, наголо, я еще никогда не брилась, всегда оставляла хоть немного, у самой щелки, черный нимб возле дырочки.
Но сейчас там все голо, как у младенца.
Как у маленькой невинной девочки.
Которой я давно не являюсь.
Я беру шампунь и начинаю мыть голову.
— Кто это я? — опять спрашивает он.
Слова вдруг опять множатся и плодятся, плодятся и множатся. У меня в горле, быстро доскальзывая до кончика языка.
Я объясняю ему, кто я такая. Уже не помню как. Отчетливо помню одно: я не стала говорить, что я — это та самая, которую он выебал в ванной комнате квартиры ее собственного брата. Которую он поимел. Оттрахал.
Я выключаю душ и вылажу из ванны.
Беру полотенце и вытираюсь насухо, а потом подбираю нужный крем.
Открываю баночку и начинаю мазать лобок. Чтобы он не жег и не саднил, чтобы кожа была мягкой, пусть и бритой. Самое неприятное будет дня через два, когда волосы начнут отрастать и появится щетина. Такая же, как бывает у него, когда он не бреется несколько дней. Жесткая и колючая. У меня она тоже появится, но между ног.
